* * *

Признаться, я до сих пор не очень верю в реальность происходящего. Собственно, именно этим объясняется моё состояние при встрече с тобой. Ты тогда заметила, что я как-то не очень весел и разговорчив. Это правда — я был поражён тем, что увидел тебя. Просто не думал, что когда-нибудь снова увижу.

Я не могу сказать, что я тебя люблю. Я тебя совсем не знаю, и, к сожалению, вряд ли знал раньше. Однако мучающее и радующее меня чувство, которое я испытываю всё чаще (тоска по тому, что не сбылось либо не сбудется; или, как пел Гребенщиков, «сны о чём-то большем»), сейчас почему-то связано с твоим именем. Забавно, что в 94-м году, когда это чувство посетило меня впервые, я был с тобой, а в нынешней твоей роли (как бы олицетворение утраченного счастья) выступала Станислава (та, про которую ты мне тогда написала, что её я, в отличие от тебя, «любил, и любил сильно»).

Получается, дело не в ней и не в тебе. Наверное, причина во владеющем мной с детства «желании странного» (я тебе как-то ставил песню об этом — «то, что рядом, я не хочу, то хочу, что вечно далеко»), и ещё — в свойствах времени. Я часто замечаю, как угнетающая меня в настоящем обыденность существования через несколько лет вдруг представляется невыносимо прекрасной.

В детстве и в юности я верил, что это невыносимо прекрасное, от которого каждую секунду захватывает дух, ждёт меня в будущем. А когда добрался до будущего и осмотрелся, начал искать его в прошлом. Не здесь и не сейчас, одним словом.

Именно об этом Ремарк написал: «Чудо, когда его переживаешь, никогда не бывает полным, только воспоминание делает его таким». Пушкин, кстати, сказал короче: «Что пройдёт, то будет мило». Но больше всего это похоже на стихотворение Бродского «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…». Если вдруг надумаешь читать — не обращай внимания на «чудовищно поглупела» и, пожалуйста, прости меня за такой ответ на невинное поздравление.